Ф. Скотт Фицджеральд
Три мелодии
Какое-то время её едва было слышно. Она казалась слабым бледно-голубым лучом с кремово-розовым оттенком. Затем перед ними возникло обширное помещение — там было много молодежи — и они наконец услышали и почувствовали её.
Кем они были? Нет, этот рассказ — о музыке!
Он пошел к эстраде; пианист ничего не сказал, когда он навис над его плечом и стал читать:
«Музыкальная тема из «Нет, нет, Нанетт!», автор Винсент Юманс».
— Спасибо вам большое, — сказал он. — Я с радостью швырнул бы сотню трубачу, но увы… Когда в кармане у интерна появятся доллар и пара монет, он первым делом думает о свадьбе!
— Ничего, доктор! У меня было примерно столько же, когда я в прошлом году женился.
Вернувшись к столику, он спросил:
— А ты знаешь, кто это написал?
— Нет. Когда мы отсюда уйдем?
— Как только они закончат играть «Чай для двоих».
Позже, выйдя из дамской комнаты, она спросила мужчину:
— Кто играл?
— Господь с тобой, откуда же я знаю? Оркестр играл.
Сквозь дверь просачивалось:
Чай … двоих
Двое … чай
— Мы так никогда не поженимся! Я ведь ещё даже не медсестра!
— Ладно, не будем об этом. Давай проведем остаток дней, просто гуляя и слушая песни. Как, ты сказала, звали автора?
— Это ты сказал! Ты же сходил и глянул, да?
— Посмотрел, — поправил он её.
— Ты всегда такой умный!
— По крайней мере, я знаю, кто это написал.
— И кто же?
— Некий Винсент Юманс.
Она опять замурлыкала:
И ты…
…со мной
И я…
… с тобой
Нае–е–е–дине–е–е–е…
Они на мгновение обнялись, стоя в коридоре у выхода.
— Даже если ты потеряешь доллар и одну монетку, я всё равно выйду за тебя, — сказала она.
***
Прошло несколько лет, а музыка осталась прежней. Всё также играли «Моё одиночество» и «Вспомни», «Всегда» и «Синее небо», и «Что насчет меня?» Он вернулся из Вены, но это было уже не так важно, как раньше.
— Подожди немного здесь, — сказала она у двери операционной. — Включи радио, если хочешь.
— Ты теперь важная персона, да?
Он включил:
Вспомни тот вечер,
Когда ты сказала…
— Иронизируешь? — спросила она. — Думаешь, медицина начинается и заканчивается в Вене?
— Нет, — спокойно произнес он. — Но впечатляет — вижу, у тебя в подчинении ординаторы и хирурги?
— У меня сейчас доктор Минафи будет оперировать, и ещё надо поставить на очередь удаление миндалин. Прости, я на работе. Отвечаю за операционную.
— Сходим куда-нибудь вечером, ладно? Нам сыграют «Моё одиночество».
Она остановилась и посмотрела на него.
— Да, я уже очень давно одна. И уже кое-что из себя представляю — а ты, кажется, и не заметил. Слушай, а кто такой этот Берлин? Певец из какого-то кабака, что ли? У моего брата был придорожный кабак, и деньги, чтобы начать дело, дал именно он. Но это всё было так давно… Так кто такой этот Ирвинг Берлин? Я слышала, он женился на какой-то дебютантке…
— Да, только что женился.
Ей нужно было идти.
— Извини. Мне ещё надо уволить интерна, пока не началась операция.
— Я тоже был интерном. Понимаю.
Они всё-таки выбились в люди. Теперь она зарабатывала три тысячи в год, а он стал главой старого консервативного семейства в Вермонте.
— Так вот, этот Ирвинг Берлин… Счастлив ли он с этой Маккей? Новые песни уже не те…
— Думаю, у него всё в порядке. Меня больше интересует, счастлива ли ты?
— Мы ведь это давно обсудили. Кто я такая? У меня теперь есть положение — а когда я была простой девчонкой из Йонкерса, твоя семья решила… Нет-нет, не ты, — поспешно добавила она, поймав его тревожный взгляд. — Я знаю, ты был против!
— Я знал о тебе нечто большее. Мне было известно три вещи — что ты из Йонкерса, что ты говоришь с акцентом…
— И что я хочу за тебя замуж! Забудем об этом. Твой друг мистер Берлин умеет говорить лучше нас. Давай послушаем его.
— Я слушаю.
— Нет. Говорю же, слушай!
Не на год только, а …
— С чего ты решила, что я дружу с мистером Берлином? Я его и не видел никогда.
— Подумала, что ты мог с ним познакомиться за все эти годы в Вене.
— Никогда его там не видел.
— Он женился, правда?
— Почему ты плачешь?
— Я не плачу. Я просто сказала, что он женился, правда? Что, нельзя об этом говорить? Когда зашли так далеко… Когда…
— Ты плачешь! — сказал он.
— Нет, не плачу. Честное слово. Это всё от работы. Глаза слезятся. Давай потанцуем.
… над головой…
— играл оркестр, —
синее небо…
над головой…
Она уткнулась ему в плечо, но внезапно подняла голову и взглянула ему прямо в глаза.
— Как ты думаешь, они счастливы?
— Кто?
— Ирвинг Берлин и Маккей?
— Откуда я знаю, счастливы ли они? Говорю же — я с ними не знаком! Никогда их даже не видел.
Через мгновение она прошептала:
— А ведь их все знали!
***
Этот рассказ о музыке. Кто знает, меняет ли мелодия настроение? Или настроение мелодию? Ну, это неважно…
— Мы уже никогда этого не сделаем, — произнёс он обречённо.
Дым лезет тебе в глаза…
— говорила музыка.
— Почему?
— Потому что мы слишком старые. Да и ты не захочешь — тебя ведь пригласили в больницу Дьюка.
— Да, только что.
— Ну, вот. Только что. Платить будут тысячи четыре, наверное?
— Это примерно половина от того, что платят тебе.
— Хочешь сказать, всё равно согласишься?
Когда в твоем сердце пожар…
— Нет. Думаю, ты прав. Слишком поздно.
— Слишком поздно для чего?
— Просто слишком поздно. Как ты сказал.
— Я не про это…
— Тем не менее, ты прав… Тише.
Милая, взгляд не могу оторвать я,
В сердце волнение…
— Эта песня про тебя, — страстно произнес он.
— Что? «Взгляд не могу оторвать» и всё такое? Это надо было мне говорить лет пятнадцать назад. А теперь я заведующая гинекологией. — Она помолчала и добавила: — Но, тем не менее, женщина! — А затем добавила: — Но уже не та женщина, которую ты знал. Теперь я другая.
«Милая, взгляд не могу оторвать я», — повторил оркестр.
— Да, я была милая, когда представляла из себя пустое место — когда не умела даже разговаривать, как все нормальные люди…
— Я и не знал…
— Давай не будем опять… Слушай музыку!
— Называется «Милая, взгляд не могу оторвать».
— Кто автор?
— Его зовут Джером Керн.
— Ты познакомился с ним, когда второй раз ездил в Европу? Он твой друг?
— Никогда с ним не встречался. С чего ты взяла, что я знаком со всеми этими «звездами»? Я ведь врач, а не музыкант!
Она задумалась — отчего ей вдруг стало так горько?
— Наверное, потому, что за все эти годы я сама так ни с кем и не познакомилась, — сказала она. — Ну, хотя однажды я видела — издалека — самого доктора Келли! Но, как видишь, я всё ещё здесь. И всё потому, что добилась успеха!
— И я здесь потому…
— А для меня ты всегда будешь самым лучшим. Как-как, ты сказал, звали того человека?
— Керн. И я не говорил «звали». Я сказал «зовут».
— Как всегда… Но теперь мы оба стали толстые и какие-то «средневозрастные», что ли? Жизнь нас не особенно баловала, правда?
— Я здесь ни при чем.
— Никто ни при чем. Просто так всегда происходит. Давай потанцуем? Хорошая песня. Как его, ты говоришь, звали?
— Керн.
Меня спросили, откуда я знаю…
— Но, тем не менее, и у нас всё было, да? — спросила она. — Как у них: у этого Юманса, у этого Берлина, у этого Керна. Чтобы так написать, надо пройти этот ад. Ну, а мы их слушали, правда?
— Боже мой, только… — начал он, но её настроение изменилось, и она перебила:
— Давай не будем об этом разговаривать? Это ведь всё, что нам выпало — всё, что мы узнали о жизни. Как же их звали? Ты ведь знал, как их звали…
— Их звали…
— Ты хоть с кем-нибудь из них познакомился за те пятнадцать лет, что жил в Европе?
— Никогда никого из них даже не видел.
— Ну что ж, и я никогда не увижу. — Она стала задумчиво вглядываться в представившийся ей огромный горизонт жизни, которую она могла бы прожить. Могла бы выйти за него замуж, нарожать ему детей, умереть за него… А вместо этого вытянула себя из омерзительной бедности и невежества, пробившись к власти и одинокой старости. И ей уже было наплевать на её мужчину, потому что он так никогда и не смог бросить всё ради неё. Но ей хотелось знать, как жили эти музыканты? Юманс, Ирвинг Берлин и Джером Керн? И она подумала, что если вдруг их жены окажутся у неё в больнице, она сделает всё, что можно, чтобы они были счастливы.
Примечание переводчика: рассказ написан в Балтиморе в феврале 1936. Редактор журнала «Эсквайр» Арнольд Гингрич в книге «Эсквайр в кресле» (1958) рассказывал:
«Я сказал Скотту, что для демонстрации проверяющим нашим финансовые дела ему надо написать три очерка — хотя бы о том, что он не в состоянии писать — чтобы можно было говорить, что черновик — пусть даже и требующий правки — был получен такого-то и такого-то числа — то есть, чтобы счет не выглядел так, будто на нем одни расходы и никакого прихода. Я предложил ему записать что угодно — первое что в голову придет, что-то вроде автоматического письма в стиле Гертруды Стайн — либо, если даже это за пределами его возможностей, просто переписать пару предложений на восьми-десяти страницах, вроде «я не могу писать рассказы о юной любви для «Сатердей Ивнинг Пост».
Я надеялся, что создание этих трех недостатей будет иметь терапевтический эффект: если он напишет о том, почему он не может писать, это приведёт к тому, что откроется шлюз и он вновь начнет писать. Так и вышло. Первые три очерка были: «Трещина», «Склеивая разбившееся» и «Обращаться осторожно!». А потом — хотя та серия, конечно, закончилась — пришел и четвертый рассказ, «Три мелодии».
Оригинальный текст: Three Acts of Music, by F. Scott Fitzgerald.