Я видел множество фотографий и прочитал немало описаний домов Джоан Кроуфорд, Вирджинии Брюс и Клодетт Кольбер; снимки обычно со спины, хозяйка накрашена, на ней нарядный фартук и она поясняет изумленному человечеству, как именно нужно готовить суфле по-голливудски, или как следует открывать банку с консервированным супом, чтобы при этом заодно не вырезать себе аппендикс. Но мне уже давно не попадались репортажи из дома какого-нибудь писателя, вот я и решил восполнить этот пробел.
Начну, конечно же, с извинений за то, что решил написать о писателях. В те дни, когда выпускался журнал «Смарт Сет», у Менкена с Натаном был специальный шаблон для отказа в публикации по причине принципиального нежелания редакции рассматривать тексты о художниках, музыкантах и писателях — видимо, потому, что такого рода герои должны полностью выражать себя в своих собственных сочинениях и не могут представлять из себя интересный объект описания. Завершив на этом свой скромный поклон, перехожу к изображению.
Чтобы не оставлять мрачного впечатления на финал, начнём снизу: мы находимся в темном и сыром подвале, требующем ремонта. Тусклый жёлтый фонарик хозяина медленно перемещается, высвечивая клоки паутины, старые ящики, бочки, пустые бутылки и какие-то забытые железки. Вы чувствуете себя слегка тревожно.
— Подвал ничуть не хуже других, — говорит писатель. — Здесь почти ничего не видно ни вам, ни мне — тут, в основном, забытые вещи.
— Что вы хотите этим сказать?
— Всё, что здесь находится, давно мной забыто — вся эта путаная и мутная смесь моей молодости и детства, сделавшая меня писателем, а не пожарным или солдатом. Понимаете, литература — это такая вещь, которую рождает разум и сердце из отдельных эмоций; их надо ровно столько, сколько обычно вмещает ладонь фокусника, когда он выполняет магический пасс. А когда вы научитесь этому трюку, всё забывается и остается здесь, внизу.
— А когда вы этому научились?
— Начиная новую вещь, каждый раз приходится, до некоторой степени, учить всё заново. Но неуловимая субстанция находится именно здесь, внизу. И зачем только выбрал я это Богом проклятое ремесло, состоящее из сидения за столом дни напролет, бессонных ночей и бесконечной неудовлетворенности? Хотя я никогда не выбрал бы ничего иного. Всё лежит здесь, внизу, и я даже рад, что не могу хорошенько всё рассмотреть. Видите вон тот тёмный угол?
— Да.
— Так вот, за три месяца до моего рождения мать потеряла двух других детей, и мне кажется, что именно это в первую очередь повлияло на мой выбор, хотя я понятия не имею, каким образом это сработало. Мне кажется, что именно тогда было предопределено, что я стану писателем.
Ваш взгляд падает в другой угол, и вы тревожно вздрагиваете.
— А там что? — спрашиваете вы.
— Там? — автор пытается сменить тему, встав так, чтобы загородить от вас подозрительно свежий холмик земли в углу, заставивший вас вспомнить кое-что из некогда читанных полицейских отчетов.
Но уклониться от темы вы ему не позволяете.
— Там похоронена она! — отвечает писатель.
— Кто она?
— Я похоронил там свою любовь, после того, как… — он умолкает на полуслове.
— После того, как она умерла?
— После того, как я её убил!
— Я не понимаю, что вы хотите этим сказать?
Писатель старается не смотреть на кучку земли.
— Я похоронил там свою первую детскую любовь к себе, свою веру в то, что никогда не умру, как все остальные, и своё убеждение в том, что я на самом деле — принц, сын короля, правящего целым миром!
Он внезапно умолкает.
— Пойдёмте отсюда. Поднимемся наверх!
В гостиной писатель сразу же устремляет свой взгляд на окно; там, на улице, что-то происходит. Гость тоже смотрит в окно и видит, как на лужайке у соседнего дома дети играют в футбол.
— Вот ещё одна причина, по которой я стал писателем!
— Какая же?
— Ну, в школе я играл в футбол, и был там один тренер, который просто в грош меня не ставил — не нравился я ему! Команда нашей школы должна была играть матч на Гудзоне; я тогда заменял нападающего, которого неделю назад травмировали. День, когда я за него играл, прошёл отлично, но он поправился и вновь занял своё место в команде, а меня перевели на позицию блокирующего защитника. Я для этой роли не подходил — возможно, мне она показалась чересчур незаметной и спокойной. К тому же было холодно, а я холод не выношу, и вместо того, чтобы играть, я принялся думать о том, какое сегодня серое небо. Когда тренер отозвал меня с поля, он сказал: «Я просто не могу тебе доверять!» А я мог ему лишь ответить: «Да, сэр!» Только так смог я объяснить на понятном ему языке, что произошло; мне самому пришлось потратить годы, чтобы это постичь и извлечь для себя урок. У меня не было никакого интереса к игре! Мы вели за счет пары тачдаунов, и мне вдруг пришло в голову, что я вполне могу позволить энду из другой команды взять мяч — тот за всю игру ещё ни разу не коснулся мяча, но в последний момент я опомнился и понял, что нельзя ему дать перехватить мяч, хотя сам я, по крайней мере, могу этот мяч не брать, и тогда я просто взял и уронил его на поле.
В этот самый момент меня с поля и отозвали. Я помню одинокий путь домой: сначала в автобусе до поезда, затем в поезде до школы, где все решили, что я просто струсил, а мне было всего лишь неинтересно играть и стало жаль энда из другой команды. Это правда! Мне много раз бывало страшно на поле, но в тот раз этого не было. Главное во всей этой истории то, что в результате я написал стихотворение для школьной газеты, и мой отец восторгался мной ничуть не меньше, чем если бы я стал чемпионом по футболу. И когда в том году я приехал домой на рождественские каникулы, я твёрдо знал: если не можешь проявить себя в действии, то надо, по крайней мере, уметь о нём рассказать, и это вызовет столь же сильные переживания; это другой, тайный, путь, который позволяет не сталкиваться лицом к лицу с реальностью.
Мы перешли в столовую. Писатель с явной антипатией поспешил пройти её побыстрее.
— Вы не любите поесть? — спросил гость.
— Поесть я люблю. Но только не эту ужасную смесь из фруктового сока, молока и цельнозернового хлеба, которую мне теперь приходится употреблять.
— У вас расстройство пищеварения?
— Расстройство? Да оно у меня полностью разрушено!
— Почему?
— Во времена моего детства на Среднем Западе детям с рождения давали жареное и печёное, в университете пошли бесконечные коктейли с солодовым молоком и булочки с беконом, чуть позже я питался в ресторанах «Фойо», «Кастелли-де-цезари» и «Эскарго», где в еду добавляют абсолютно все специи, которые только есть во Франции и в Италии. А если говорить о спиртном, то были и кларет, и бургундское, и «Шато д’Икем», и шампанское, и «Пилзнер», и столовое красное, и запрещённый виски, и кукурузный самогон из Алабамы. В те времена всё шло отлично; эх, если бы я только знал, что потом придёт расплата в виде протёртой кашки! — Он поёжился. — Ладно, не надо об этом. До ужина ещё далеко. А здесь… — он открыл дверь, — … мой кабинет!
В комнате — точнее, в нише, примыкающей к комнате — сидит и работает за машинкой секретарша. Мы вошли в комнату, и она подала писателю несколько писем. Он взглянул на верхний конверт, на лице у него появилась выжидательная улыбка, и он говорит гостю:
— А вот и продолжение одной довольно смешной шутки. Я пока не буду открывать письмо и расскажу вам начало. Пару недель назад из редакции «Сатердей ивнинг пост» мне переслали письмо, которое отправили не лично мне, а вот по такому адресу:
Томасу Креклину
«Сатердей ивнинг пост»
Филадельфия
штат Пенсильвания
На конверте было несколько пометок из журнального почтового отдела.
Неизвестный адресат!
Посмотреть рассказы с продолжением в подшивках за 1930!
Cкорее всего, это герой рассказа Х из подшивок за 1927 год?
— И последний угадал, потому что героя одного из моих рассказов действительно звали Томас Креклин! Вот что было написано в письме:
Мистер Креклин я думаю мы с вами родня, потому что у меня тоже была фамилия Креклин и у меня был брат, но мы с ним давно не виделись и беспокоимся о нем, и я подумала, когда прочла рассказ, что вы именно наш Креклин и я решила написать и спросить, правда ли это вы? Искренне ваша миссис Креклин-Ли.
— Обратным адресом значился какой-то маленький городишко в Мичигане. Письмо меня развеселило, давно я таких не получал, и я придумал ответ. Написал примерно вот что:
Дорогая миссис Креклин-Ли! Я действительно ваш давно пропавший брат. Сейчас сижу в тюрьме Балтимора и жду, когда меня повесят. Если я отсюда выйду, с радостью приеду к вам в гости. Я в полном порядке, только меня не надо раздражать, потому что я могу убить, если мне дадут остывший кофе. Но я думаю, что не доставлю вам хлопот, если не считать этой мелочи; а когда выйду из тюрьмы, то буду бедный и буду счастлив, если сможете мне помочь — если меня конечно не вздёрнут в следующий четверг. Пишите мне на адрес моего адвоката.
— И я написал своё настоящее имя, а само письмо подписал: «Искренне ваш, Томас Креклин». А это, без сомнения, ответ!
Писатель открыл конверт; внутри было два письма. Первое было адресовано ему, на его настоящее имя.
Уважаемый сэр, я надеюсь, что моего брата не повесили. Спасибо вам что переслали его письмо я женщина бедная и сегодня у нас даже картошки нет, только на марку и хватило, но я надеюсь, что брата не повесили и если не повесили, то я бы хотела с ним увидеться и прошу вас передать ему мое письмо. Искренне ваша миссис Креклин-Ли.
А второе письмо было такое:
Дорогой брат, я сама небогатая, но если выйдешь, приезжай к нам. Не буду ничего обещать, потому что не могу, но как-нибудь проживем, я правда не могу ничего пообещать, но надеюсь, что ты выйдешь. Желаю тебе всего доброго. Остаюсь всегда твоя сестра миссис Креклин-Ли.
Закончив читать, писатель произнёс:
— Кто знал, что выйдет из этой чертовой шутки? Мисс Палмер, напишите в ответ, что приговор её брату отменили, он уехал в Китай, и положите в конверт пять долларов.
— Правда, уже поздно, — продолжил он, когда мы пошли на верхний этаж. — Разве могут деньги помочь, если ты нечаянно задел чье-то сердце? Характер писателя постоянно заставляет совершать поступки, которые нельзя исправить.
— Здесь спальня. Я вообще люблю писать лёжа, и ещё я тут работаю, когда в доме дети, но летом днём тут слишком жарко, и у меня руки прилипают к бумаге.
Гость хотел сдвинуть какую-то сложенную ткань, чтобы усесться на подлокотник кресла, но писатель торопливо сказал:
— Прошу вас, не трогайте! Это должно лежать так, как было когда-то оставлено!
— Ах, прошу прощения!
— Ничего страшного. Уже много времени прошло. Садитесь вот сюда, отдохните, а затем пойдём наверх.
— Наверх?
— На чердак. Видите ли, дом большой — это, конечно, несколько старомодно…
Чердак оказался настоящим чердаком из романа викторианской эпохи. Там была приятная атмосфера; лучи послеполуденного солнца косо падали на высившиеся везде стопки журналов, брошюр, школьных учебников, университетских ежегодников, малоформатных журнальчиков из Парижа, балетных программок, на старые номера «Даэл», «Меркьюри», «Иллюстрасьон» и «Сен-Николя», на журналы «Исторического общества Мэриленда», на кучи географических карт и путеводителей, от «Золотых ворот» и до Бу-Саада. Там были пухлые, набитые письмами, папки — на одной из них было написано: «письма от деда к бабушке», и несколько дюжин альбомов с фотографиями, и альбомы с вырезками из прессы, и семейные альбомы, и альбомы с фотографиями детей, и большие пакеты, в которых лежали неразобранные бумаги.
— А вот и моё добро! — сурово произнёс автор. — Это у меня вместо счёта в банке!
— И вы рады?
— Нет. Но иногда по вечерам приятно тут побыть. Видите ли, это что-то вроде библиотеки — своеобразной библиотеки жизни. И нет ничего тоскливей библиотеки, если вы в ней проводите много времени! Конечно, если только вы не проводите в ней всё время, потому что в таком случае вы приспосабливаетесь и становитесь слегка чокнутым. И что-то внутри вас отмирает. Пойдёмте-ка наверх…
— Куда же?
— Поднимемся в купол. В башню, на вышку — как хотите, так и называйте. Идите за мной!
Наверху совсем мало места, стоит тишина, а пространство заполнено прогретым воздухом; писатель открывает оба застекленных окна по бокам помещения, и из сумерек внутрь врывается ветер. Насколько хватает глаз, среди зеленых лужаек, деревьев, багряных домов и красных хижин, слитых в единое целое милосердным закатным солнцем, петляет речка. Ветер всё время усиливается, и вот вокруг башни уже свистит буря, разгоняющая птиц.
— Я здесь когда-то жил, — произнёс, помолчав, писатель.
— Прямо здесь? И долго?
— Нет. Совсем недолго, в молодости.
— Здесь тесновато…
— Тогда я этого не замечал.
— А вам бы хотелось снова здесь поселиться?
— Нет. Но даже если бы захотел, уже не смог бы!
Он слегка поёжился и закрыл окна. Они стали спускаться вниз, и гость немного сконфуженно произнес:
— На самом деле этот дом такой же, как и все остальные, правда?
Писатель кивнул.
— Я так не считал, когда его строил. Но думаю, что в конечном счете он получился точно такой же, как и все остальные дома.
Оригинальный текст: Author’s House, by F. Scott Fitzgerald.