Трудно дается молодежи искупление грехов! Мы сами столь сильны и непогрешимы, что в сверстниках готовы терпеть порок, воровство в глобальных масштабах и даже самые тихие формы убийства, но друзья наших детей обязаны демонстрировать абсолютно чистые формуляры. Когда отец «забрал» юную Жозефину из школы мисс Брейретон, где она случайно оказалась в объятиях молодого человека, направляясь в часовню, некоторые из «сливок» чикагского общества взалкали увидеть её распятой и четвертованной. Но семья Перри была богатой и могущественной, и на защиту репутации дочери встали друзья семьи – а со всем остальным справилось красивое лицо Жозефины, на котором всегда было такое выражение, словно она только и делала, что выводила сироток из горящего приюта.
И уж совершенно точно на нем нельзя было прочитать никакого стыда, когда в первый день теннисного турнира его обладательница взошла на главную трибуну стадиона в Лейк-Форест. Всё то же привычное общество – казалось, говорил этот взгляд, без всякого любопытства брошенный влево, а затем вправо: я, разумеется, не имею ничего против, но не стоит думать, что всё это может меня взволновать.
День выдался ясный, солнце ярко светило на собравшихся зрителей; одетые в белое фигуры на корте не отбрасывали теней. За океаном, в Европе, только-только разворачивался кровавый ужас битвы на Сомме, но война к тому времени уже сползла на вторые полосы газет, и всех гораздо больше занимал другой вопрос: кто победит на турнире? Платья были длинными, шляпки с миниатюрными и с узкими полями, а отгородившаяся от остального мира Америка скучала, как никогда.
Жозефина, олицетворявшая собою будущее, не скучала, а всего лишь желала перемен. Она стала осматриваться вокруг, пока не обнаружила друзей; они стали ей махать, и она пошла к ним. Лишь усевшись, она заметила, что рядом с ней сидит леди, чьи губы, вынужденные постоянным движением маскировать неровные зубы, придавали ей обманчиво-приятное выражение. Миссис Макри принадлежала к сторонникам распятия и четвертования. Молодежь она ненавидела, но в силу некоего извращенного инстинкта её тянуло к ней поближе, поэтому она выступала в роли организатора ежегодного летнего концерта в Лейк-Форест, а также танцевальных классов в Чикаго зимой. Она выбирала богатых, некрасивых девушек и брала на себя их воспитание, угрозами заставляя парней с ними танцевать. Она всегда сравнивала своих учениц – в выгодном для них свете – с пользовавшимися популярностью «паршивыми овечками», самым ярким представителем стада которых являлась Жозефина.
Но в тот день Жозефина ощущала себя неприступной – как раз накануне вечером отец в разговоре произнёс: «Если Дженни Макри хоть слово тебе скажет, пусть тогда Джим пеняет на себя!». Сказано это было потому, что прошёл слух о том, будто миссис Макри в заботах об общественном благе решила в этом году исключить из программы концерта традиционный танцевальный номер Жозефины и Трэвиса Де-Коппета.
На самом деле миссис Макри, благодаря настойчивым просьбам мужа, передумала; она вся была прямо-таки одна сплошная – и неубедительная – улыбка. После недолгого, но заметного внутреннего колебания она решила снизойти до беседы:
– Видите вон там, на втором корте, юношу – у него на голове повязка? – Жозефина равнодушно посмотрела в ту сторону. – Это мой племянник из Миннеаполиса. Говорят, у него отличные шансы на победу. Не будете ли вы так любезны помочь мне и представить его здешней молодежи?
И она вновь заколебалась.
– И ещё одно: на днях я бы хотела с вами переговорить о концерте. Все ждут, что вы с Трэвисом вновь покажете нам этот чудесный и великолепный матчиш!
Жозефина произнесла про себя односложное «Ха!».
Ей стало ясно, что она не хочет выступать на концерте – ей всего лишь хотелось, чтобы её пригласили. Бросив ещё один взгляд на племянника миссис Макри, она решила, что цена была чересчур высока.
– Матчиш уже вышел из моды, – ответила она; но внимание её тут же отвлеклось. Её кто-то рассматривал – кто-то, сидевший недалеко, некто с беспокойно горящими глазами, блеснувшими, словно нежданный фонарь во тьме.
Повернувшись и сказав что-то Трэвису Де-Коппету, в двух рядах позади ей удалось разглядеть бледную нижнюю половину лица; во время взрыва аплодисментов, последовавшего по окончании игры, она обернулась и тщательно зафиксировала все черты лица целиком, обведя небрежным взглядом ряд зрителей.
Это был рослый, даже высокий, юноша; довольно маленькая голова покоилась на удивительно широких округлых плечах. Лицо у него было бледное; глаза были практически черные, и в них светился напряженный и страстный огонёк; губы были чувственные и решительные. Он был плохо одет: зеленый костюм лоснился, галстук был короткий и потрепанный, на голове была дешевая шляпа. Когда она обернулась, он бросил на неё суровый и алчный взгляд; он не отвёл от неё взгляда и после того, как она отвернулась, словно собираясь прожечь глазами дырку в тонкой соломе её шляпы.
Жозефина вдруг осознала, какое приятное зрелище разворачивалось перед её глазами, и, расслабившись, стала прислушиваться к почти ровному «хлоп-шлёп, шлёп-хлоп-хлоп» мячиков, глухим звукам прыжков и обертонам «Ошибка!», «Аут!» и «Гейм и сет, 6-2, победил мистер Обервальтер!» арбитра. Вдали от игры и сплетен солнце медленно клонилось к западу. Все сегодняшние матчи закончились.
Встав с места, миссис Макри сказала Жозефине:
– Так вы не возражаете, если я приведу к вам Дональда, когда он переоденется? Он никого здесь не знает. Я так на вас рассчитываю! Где мы сможем с вами встретиться?
Жозефина снисходительно взвалила на себя эту ношу:
– Я буду ждать вас прямо здесь.
На уличной танцплощадке рядом с клубом уже звучала музыка и слышался звон подносов официантов; толпа зрителей повалила с главной трибуны. Жозефина отказалась идти танцевать, и трое юношей, каждый из которых был когда-то в неё влюблён и потерял её, тут же удалились в поисках новых перспектив. Из-за трибуны до Жозефины донеслись их хорошо знакомые шаги: проворные и драматические – Тревиса Де-Коппета; твердые и бескомпромиссные – Эда Бемента; послышалась косолапая поступь Элси Керр; а вот и новые туфли Лилиан, и высокие ботинки на пуговичках какой-то невозможной девицы. Затем опять послышались шаги; на трибунах почти никого уже не осталось, опустевшие корты закрывали холстом. Чьи-то неуклюжие шаги по настилу донеслись до неё сзади, а затем кто-то шумно уселся рядом на скамью, резко приподняв её вверх на целый дюйм.
– Надеюсь, вы не испугались тряски?
Это был тот самый мужчина, которого она заметила и тут же забыла. Он всё ещё казался очень высоким.
– Вы разве не пойдёте танцевать? – спросил он, слегка замешкавшись. – Я подумал, что вы – королева бала!
– А не слишком ли вы дерзки, а?
– Да, есть грех! – сказал он. – Я должен был сразу догадаться, что вы слишком важная особа, чтобы с вами вот так вот заговаривать.
– Я никогда вас раньше не видела.
– Я тоже вас не знаю, но вы в вашей шляпке смотрелись так мило, и я заметил, как вы улыбались вашим друзьям, так что я решил попробовать.
– Это у вас там, на юге, так принято? Среди комбайнеров, да? – дерзко ответила Жозефина.
– А вы что, юг не любите? Я родом из города, где родился Эйб Линкольн, и у нас там все ребята неслабые и блестящие.
– Да кто вы вообще такой? Донжуан с завалинки?
Он был на редкость красив, и ей понравилась его стойкость к оскорблениям.
– Спасибо за комплимент. Я репортер – не спортивный и не светский. Я сюда пришел, чтобы почувствовать атмосферу – ну, знаете, чудесный день, жаркое солнце в зените, и все сливки спорта и общества Лейк-Форест рядом во всей красе.
– Так, может, вам тогда пора бежать и всё это записывать?
– Уже записал; курьер повез в редакцию. Можно мне тут посидеть – или вы боитесь за свою репутацию? Один порыв ветра, и – фьють? Послушайте, мисс Поттерфильд-Свифткормик, или как вас там! Я родом из хорошей семьи, и когда-нибудь стану великим писателем. – Он сел. – Если кто-нибудь придёт, можете сказать, что я беру у вас интервью для газеты. Итак, кто же вы?
– Перри.
– А, Герберт Ти Перри?
Она кивнула, и он бросил на неё быстрый тяжелый взгляд.
– Ну-ну, – вздохнул он. – За несколько месяцев познакомился с единственной прекрасной девушкой, а она оказалась дочкой Герберта Ти Перри! Как правило, в «высшем обществе» и посмотреть не на что. Я хочу сказать, что на танцах в «Петле» за час попадается гораздо больше симпатичных девчонок, чем здесь за целый день, хотя здесь все, разумеется, гораздо лучше одеты и всё такое. А как вас зовут?
Она хотела было сказать «Мисс…», но ей показалось, что это прозвучит натянуто, и она ответила: «Жозефина».
– А меня зовут Джон Бойнтон Бейли, – и он протянул ей свою визитку, в углу которой было напечатано: «Чикаго Трибьюн». – Да будет вам известно: я лучший репортёр в этом городе! Я написал пьесу, премьера которой состоится этой осенью. Говорю вам всё это для того, чтобы доказать, что я не какой-нибудь там бродяга, как вы могли бы подумать, глядя на мой старый костюм. Дома у меня есть одежда поприличнее, но я не знал, что сегодня встречусь с вами.
– Я всего лишь сочла вас дерзким, потому что вы заговорили со мной, не будучи представлены!
– Всегда приходится довольствоваться тем, что в твоих силах, – угрюмо признался он.
Когда уголки его губ внезапно опустились вниз, грустно и задумчиво, Жозефина поняла, что он ей нравится. До этого момента ей не хотелось, чтобы миссис Макри с племянником увидели её с ним; затем, внезапно, ей стало всё равно.
– Наверное, быть писателем очень здорово?
– Я пока только начинающий, но когда-нибудь вы станете гордиться тем, что знакомы со мной. – И он сменил тему: – А вы знаете, у вас такие красивые черты лица! Черты лица – это ведь глаза и губы, и не по отдельности, а вместе … Тот треугольник, который они образуют… По нему люди мгновенно решают, нравится ли им человек… А вот нос и форма лица человека неизменны от рождения, и они не имеют никакого значения, мисс Шикблеск!
– Прошу вас, оставьте ваш неандертальский сленг!
– Хорошо. Но у вас прекрасные черты лица! Ваш отец красив?
– Очень, – ответила она, приняв этот комплимент.
Вновь послышалась музыка. Деревянный настил под деревьями казался красным в закатном солнце. Жозефина тихо запела:
Лизабет Энн,
Я от тебя схожу с ума, схожу с ума…
– Как здесь хорошо! – пробормотал он. – И этот час, и эта мелодия в тени деревьев… А в Чикаго сейчас жара!
Она пела для него; те самые черты, о которых он только что говорил, тот треугольник из глаз и губ, смотрел прямо на него; губы слегка печально улыбались, а тихий голос небрежно его баюкал, повинуясь какой-то собственной необходимости. Осознав это, Жозефина тут же перестала петь и сказала:
– Завтра же еду в город! Хватит уже откладывать.
– Конечно, вас там наверняка уже заждалась целая куча мужчин.
– Меня? Да я обычно просто сижу дома и дни напролёт бью баклуши.
– Ну да, разумеется.
– Меня все ненавидят, и я отплачиваю им тем же; хочу уйти в монастырь или уехать на войну санитаркой. Если запишетесь во французскую армию, я буду лечить ваши раны…
Она тут же умолкла; он посмотрел туда, куда смотрела она, и увидел, что у входа на трибуну появилась миссис Макри с племянником.
– Ну, я пошёл, – быстро сказал он. – Если завтра будете в Чикаго, давайте вместе пообедаем? Я отведу вас в одно немецкое местечко, где отлично кормят.
Она колебалась; на близком расстоянии неискренность весёлого выражения на лице миссис Макри ещё сильнее бросалась в глаза.
– Хорошо.
Он быстро написал адрес и сунул ей листок из блокнота. Затем, неуклюже подняв своё крупное тело, он поскакал вниз по рядам сидений; пройдя тяжелой походкой мимо мисс Макри, он удостоился её быстрого пытливого взгляда.
Организовать свидание оказалось несложно. Жозефина позвонила тётке, с которой она должна была обедать, отпустила шофёра и, не без замирания сердца, пришла к ресторанчику «Ретскеллер Гартен Хофтзера» на улице Норд-Стейт. На ней было усеянное светло-коричневыми листьями синее, под цвет её глаз, платье из крепдешина.
Джон Бойнтон Бейли ждал её у ресторана; кажется, он был слегка смущен, но старался выглядеть уверенно, и всё беспокойство Жозефины исчезло. Он сказал:
– Нет, здесь мы обедать не станем. Когда я вас приглашал, это место казалось мне хорошим, но я только что заглянул вовнутрь – у вас потом все туфли будут в опилках! Давайте лучше сходим в какой-нибудь ресторан при отеле.
Она покорно развернулась в направлении отеля, куда обычно ходила лишь на танцы, но он покачал головой.
– Там будет слишком много ваших знакомых. Давайте пойдем в старый «Ля-Гранж».
Старинный отель «Ля-Гранж», который когда-то считался лучшим на Среднем Западе, теперь представлял собой пристанище для приезжих из глубинки и место встреч коммивояжеров. Находившиеся в фойе женщины были либо дамочками с тяжелыми взглядами, которых чаще всего можно встретить в «Петле», или же безошибочно угадывавшимися по отсутствию косметики мамашами из долины Миссисипи. Кроме них, там находились лишь терпеливо всё сносившие плевательницы да деловитая стойка, где смешно пережевывавшие сигары мужчины ждали телефонных звонков.
В большом ресторанном зале Джон Бейли и Жозефина заказали грейпфрутовый сок, фирменные сандвичи и картофельный жульен. Жозефина облокотилась о стол и посмотрела на Джона, словно желая сказать: «Ну что ж, на какое-то время я вся в твоём распоряжении; постарайся провести это время с пользой».
– Вы самая красивая девушка из всех, кого я знаю! – начал он. – Конечно, вы испорчены всей этой фальшивой сентиментальностью, принятой в вашем обществе, но тут уж ничего не поделать. Вы, видимо, думаете, что я так говорю потому, что «зелен виноград», но я вам скажу одно: когда я слышу, как люди болтают о своём общественном положении, о том, какое значительное место они занимают, и всё такое прочее, я просто сажусь поудобнее и начинаю смеяться! Потому что я – прямой потомок Карла Великого. Понимаете?
Жозефина покраснела за него; ему стало немного стыдно за эти слова, и он тут же постарался смягчить своё высказывание:
– Но я придаю значение лишь самим людям, а не их предкам. И хочу стать лучшим в мире писателем, вот как!
– Я люблю хорошие книги, – поддержала разговор Жозефина.
– А меня больше интересует театр. Я написал пьесу, которая может стать хитом, если только продюсеры соизволят её прочитать. Ведь у меня есть всё, что нужно для успеха – иногда иду по улице и чувствую, что меня прямо-таки переполняют мысли – так, что вот-вот взлечу и поплыву над городом, как воздушный шар. – Уголки его губ внезапно опустились. – Мне пока нечем похвастаться, поэтому я это всё и говорю.
– Мистер Бейли, великий драматург! Вы будете присылать мне билеты на ваши спектакли, не правда ли?
– Конечно, – рассеянно ответил он. – Но к тому времени вы уже будете выданы замуж за какого-нибудь парня из Йеля или Гарварда с парой сотен галстуков в шкафу и красивой машиной в гараже, и станете такой же тупицей, как и все остальные!
– А может, я уже? Просто мне нравится поэзия. Вы читали «Смерть Артура»?
– Да за последнее время в Чикаго написано гораздо больше отличных стихов, чем за целый прошлый век! Вот, например, есть такой Карл Сэндберг – он велик, как старик Шекспир!
Она его не слушала; она его рассматривала. Его чувственное лицо опять сияло незнакомым светом, который она заметила, когда увидела его впервые.
– Больше всего на свете мне нравятся поэзия и музыка, – сказала она. – Они прекрасны!
Он ей поверил, зная, что этими словами она призналась ему в том, как он ей нравится. Она считала его выдающимся человеком, и имела в виду нечто совершенно определенное и настоящее: в нём она увидела особую и необычную страсть к жизни. Она чувствовала, что и сама в чем-то превосходит всех тех девушек, которые относятся к ней критически – хотя часто путала своё превосходство с благоговением, которое оно вызывало – и была равнодушна к мнению толпы. Нечто вроде романтики бального зала, выделявшей для неё в пятнадцать лет Трэвиса Де-Коппета, она теперь почувствовала и в Джоне Бейли, несмотря на всю его самоуверенность и снобизм. Ей захотелось взглянуть на жизнь его глазами, потому что для него жизнь была захватывающей и волнующей. Жозефина рано повзрослела и жила на полную катушку – если так можно сказать о той, чье лицо напоминало свежую розу в утренней росе – и простого мужского внимания ей было уже не достаточно. Сильные мужчины оказывались скучными, умные были застенчивы, и все они практически сразу и неизбежно одинаково реагировали на Жозефину, демонстрируя недостаток темперамента, заслонявший в её глазах их личности.
Принесли сандвичи, которыми они и занялись; оркестр, который по моде двадцатилетней давности размещался где-то наверху, у потолка, стал издавать какие-то звуки. Жозефина, медленно жуя, осматривала зал: прямо напротив них из-за столика встали мужчина и женщина, и Жозефина вздрогнула и чуть не подавилась. Зенщина была крашеной блондинкой, на её по-детски розовом личике были густо подведены кукольные глазки. Тошнотворно-сладкий запах, распространявшийся от её кричащего платья, висел, словно завеса, на всем её пути к дверям. А шедший позади неё спутник был… Это был отец Жозефины!
– Вы не будете картошку? – спросил через некоторое время Джон Бейли.
– Да, мне очень понравилось, – натянутым голосом ответила она.
Отец, её нежно любимый идеал – красивый, очаровательный Герберт Перри! Возлюбленный её матери – так много раз летними вечерами Жозефина наблюдала, как они сидели вдвоем на покачивающемся диванчике на веранде, и его голова покоилась у неё на коленях, а она гладила его волосы. Брак родителей сулил счастье и ей – именно это и служило целью всех беспорядочных поисков Жозефины.
И вдруг ей довелось увидеть, как он обедает вдали от мест, где можно случайно столкнуться с друзьями, да ещё с этакой вот дамочкой! С парнями такие вещи воспринимались иначе: она, скорее, восхищалась их громкими рассказами о любовных победах в низших слоях общества, но её отец, взрослый мужчина – да разве он может себе это позволить? Она дрожала; упала слезинка, блеснув на кусочке жареного картофеля.
– Да, я очень хочу пойти! – сказала она, забыв, о чём шла речь.
– Само собой, все они – очень серьёзные люди, – пояснил он, как бы оправдываясь. – Мне кажется, они решили ставить мою пьесу в своём «Малом театре». А если нет, то я хорошенько залеплю одному-другому в челюсть, чтобы они не упустили настоящую драматургию, столкнувшись с ней в другой раз!
В такси Жозефина попыталась выбросить из головы то, что она увидела в отеле. Ей казалось, что её дом – тихая гавань, из которой она совершала свои рейды – теперь буквально лежал в руинах, и она боялась возвращения. Какой ужас! Какой ужас!!!
Охваченная паникой, она придвинулась ближе к Джону Бейли, чувствуя необходимость оказаться рядом с кем-нибудь сильным. Машина остановилась у нового, покрытого желтой штукатуркой, здания; оттуда на улицу вышел юноша с отливающими синевой щеками и горящими глазами.
– Ну и что было? – поинтересовался Джон.
– Люк опустился в 11:30!
– Ну, и?
– Я написал ему прощальное слово, как он и просил, но он слишком медленно читал, и ему не дали закончить.
– Какая низость по отношению к тебе!
– Ты тоже так считаешь? А это – твоя подружка? – юноша указал на Жозефину.
– Да, из Лейк-Форест, со всеми вытекающими, – ответил Джон, широко улыбнувшись. – Мисс Перри – это мистер Блахт.
– Готовитесь лицезреть триумф Шекспира из Спрингфилда? Но я слышал, что они, возможно, поставят «Хижину Дяди Тома». – Он подмигнул Жозефине. – Ну, пока!
– Про что он говорил? – спросила она, когда они двинулись дальше.
– Он? А, он тоже работает в «Трибьюн», и его послали сделать репортаж об утренней казни. Да что уж там, это ведь мы с ним сами поймали того парня… Разве эти копы могут кого-нибудь поймать?
– Но ведь это не тюрьма, не правда ли?
– Упаси господи! Это – репетиционный зал театра.
– А что это за «слово», про которое он говорил?
– Он написал тому парню прощальную речь, чтобы хоть как-то ему компенсировать, что это мы его поймали.
– Ну, ничего себе! – в ужасе воскликнула Жозефина.
Они находились в длинном и тускло освещенном зале, с одной стороны которого была сцена; на ней, во мраке, разорванном лишь несколькими софитами, стояло несколько человек. Жозефина практически сразу поняла, что все находившиеся здесь люди, кроме неё, были ненормальными. Она была в этом совершенно уверена, хотя внешне эксцентрично выглядела лишь крепкая дама в сюртуке и серых пижамных брюках. И, несмотря на то, что семеро из всех присутствовавших впоследствии приобрели известность, а четверо даже стали по-настоящему знамениты, на тот момент Жозефина оказалась права. Именно их невыносимое неумение приспособиться к окружающему миру вышвырнуло их из уединенных нормальных школ, из стоявших рядами в городках Среднего Запада каркасных домов, из дрянных почтенных пригородов, приведя их всех в 1916 году в Чикаго; все они были невежественны, в них била ключом энергия, они были адски чувствительны и беспомощно-романтичны – они были бродягами, как их предки-пионеры среди диких прерий.
– Это мисс … – произнёс Джон Бейли, – а это миссис …, это Каролина … и мистер …, а это – мистер…
Их испуганные взгляды упали на элегантную одежду девушки, на её красивое уверенное лицо, и все самым невежливым образом отвернулись от неё, желая себя защитить. Затем понемногу они стали к ней приближаться, повествуя намёками о своих идеалах в области искусства или экономики – наивные, словно первокурсники, и болтливые, словно ротарианцы. Все, кроме одной симпатичной девушки с немытой шеей и вороватым взглядом – этот взгляд не отрывался от Жозефины с того мгновения, как она появилась в зале. Жозефина прислушивалась к общей беседе; её восхищала выразительность речи, хотя она понимала едва ли половину и часто отвлекалась, ощущая резкую боль при мысли об отце. Возвращение в Лейк-Форест она сейчас воспринимала так, словно покинула его много лет назад; она опять слышала ««хлоп-шлёп, хлоп» теннисных мячиков в дневной тишине. В этот момент все расселись на кухонных стульях; слово взял седовласый поэт.
– На сегодняшнем утреннем заседании комитет должен был принять решение по поводу нашей первой постановки. Возникли некоторые разногласия. Пьеса мисс Хаммертон, – он поклонился даме в брюках, – была рассмотрена самым тщательным образом, однако в силу того, что один из наших попечителей выступает против любых трактовок классовой борьбы, мы приняли решение временно отложить постановку мощной вещи мисс Хаммертон и вернуться к ней в будущем.
В этот момент Жозефина вздрогнула, услышав, как мисс Хаммертон зашикала низким и сердитым голосом, издав целую серию разных стонов, словно выражая настроение целого зрительного зала – а затем резким движением накинула на голову мягкую серую шляпу и в гневе покинула зал.
– Элси всё принимает близко к сердцу! – произнёс председатель. – К сожалению, наш попечитель, о котором я уже говорил и чьё имя вы, без всяких сомнений, уже угадали, занимает самую непреклонную позицию по данному вопросу, являясь законченным реакционером. Поэтому наш комитет единогласно проголосовал за постановку «Негритянского погрома» Джона Бойнтона Бейли!
Жозефина на одном дыхании высказала свои поздравления. Во время аплодисментов девушка с вороватым взглядом принесла стул и уселась рядом с Жозефиной.
– Вы живёте в Лейк-Форест? – с вызовом спросила она.
– Летом.
– Вы знакомы с Эмили Коуль?
– Нет, я её не знаю.
– Но вы ведь из Лейк-Форест?
– Я живу в Лейк-Форест, – ответила Жозефина, всё так же вежливо, – но я не знаю Эмили Коуль!
Лишь на мгновение замешкавшись от такого отпора, девушка продолжила:
– Наверное, всё здесь вам кажется какой-то игрой?
– Здесь ведь что-то вроде драматического кружка? – ответила Жозефина.
– Драматического кружка? Ну и ну, черт возьми! – воскликнула девушка. – Вы это слышали? Она думает, что здесь драмкружок, прямо как в школе миссис Пинкертон! – Её никем не подхваченный смех в то же мгновение утих, и она повернулась к драматургу. – Как дела? Ты уже выбрал актеров?
– Пока нет, – коротко ответил он; его разозлило нападение на Жозефину.
– Наверное, ты хочешь пригласить миссис Фишке из Нью-Йорка? – продолжила девушка. – Ну, давай же, мы все с нетерпением ждём! Кто будет играть?
– Скажу тебе лишь одно, Эвелин! Ты – не будешь!
От неожиданности и злости она покраснела.
– Вот как? И когда же ты это решил?
– Уже давно.
– Ого! А ничего, что все реплики Клэр придумала я?
– Я их сегодня же вечером вырежу; их всего три! Я лучше вообще откажусь от постановки, чем позволю, чтобы ты сыграла Клэр!
Все остальные теперь внимательно слушали.
– Да не больно-то и хотелось! – начала девушка слегка дрожащим голосом. – У меня и в мыслях не было…
Жозефина заметила, что Джон Бейли выглядел бледнее обычного. Его губы твёрдо сжались, лицо словно окаменело. Девушка внезапно вскочила, выкрикнула: «Ты дурак!», и выбежала из зала.
Второе темпераментное отбытие вселило в оставшихся некоторое уныние; собрание тут же окончилось, а все вопросы перенесли на следующий день.
– Давайте прогуляемся! – предложил Джон Жозефине, когда они вышли на выглядевшую теперь иначе вечернюю улицу; тепло унёс первый же ветерок с озера Мичиган.
– Давайте прогуляемся, – повторил Джон. – Мне слегка тошно от того, как она с вами обошлась.
– Мне она не понравилась, но теперь мне её жаль. Кто она такая?
– Она работает в газете, – уклончиво ответил он. – Послушайте! А вы не хотели бы сыграть в этой пьесе?
– А я не смогу – я ведь выступаю в концерте у себя, в Лейк-Форест.
– Это всё светские штучки, – сказал он, презрительно скривив губы. – «А вот перед вами весёлые девчонки, которые умеют играть в гольф! Быть может, они порадуют нас песенкой?». Если хотите сыграть в моей вещи, я дам вам главную роль!
– Но с чего вы решили, что я умею играть?
– Да ладно вам! С вашим-то голосом? Послушайте! Героиня в пьесе очень на вас похожа. Причиной негритянского погрома стали двое: один черный, второй белый. Черному до смерти надоела его черная жена, и он влюбляется в сексапильную мулатку, и из-за этого злится на весь мир, понимаете? А белый слишком рано женился, и находится в точно таком же положении. Когда оба улаживают свои личные дела, погромы тоже утихают, понимаете?
– Весьма необычно, – затаив дыхание, ответила Жозефина. – А кого буду играть я?
– Вы будете той девушкой, в которую влюблен женатый мужчина.
– Это роль, которую хотела сыграть та девушка?
– Да. – Он нахмурился, а затем добавил: – Она – моя жена!
– Ах! Так вы женаты?
– Я женился слишком рано – совсем как герой моей пьесы. С одной стороны, в этом нет ничего плохого, поскольку мы оба не верим в старомодный буржуазный брак, когда живут в одной квартире, и всё такое прочее. Она не стала менять фамилию. Но, тем не менее, мы дошли до того, что стали друг друга ненавидеть.
Как только прошло первое потрясение, тот факт, что он женат, тут же перестал казаться Жозефине чем-то из ряда вон выходящим; в один прекрасный день два года назад лишь добросовестность сельского священника помешала Жозефине стать миссис Трэвис Де-Коппет.
– За всё приходится когда-нибудь расплачиваться, – заметил он.
Они свернули, вышли на бульвар и прошли мимо отеля «Блэкстоун», из окон которого доносилась приглушенная танцевальная музыка.
На улице горящий закат отражался зеркальными стеклами сотен автомобилей, направлявшихся за город или на северное побережье озера; город без них вполне обойдется, и воображение Жозефины, вместо того, чтобы лететь за машинами, задержалось здесь; она думала об электрических вентиляторах в ресторанчиках, где на витринах были выложены лобстеры на льду, и о световых рекламах, сверкающих и кружащихся на фоне мрачного городского неба – горячего, черного неба. И о заполняющей всё вокруг, ужасно чуждой, тягостной тайне крыш домов и пустых квартир, о белых платьях на дорожках в парках, и о похожих на звезды пальцах, и о похожих на луны лицах, и о тех, кто сейчас с незнакомцами, чьи имена едва-едва удерживаются в памяти.
Жозефину охватила чувственная дрожь, и она поняла, что тот факт, что Джон Бейли был женат, лишь прибавлял ему привлекательности в её глазах. Зизнь дала небольшую трещину; запертые и запретные двери раскрылись настежь, и за ними стали видны заколдованные коридоры. Может, именно это и потянуло к себе её отца – некий зов приключений, который она унаследовала от него?
– Как бы я хотел оказаться с вами наедине! – сказал Джон Бейли, неожиданно добавив: – Эх, была бы у меня машина!
Но они ведь и так уже были наедине, подумала она. В её глазах для него появился фон, который принадлежал лишь ему – летние улицы города. Здесь они были одни; и когда он, наконец, её поцеловал, они стали уже не совсем наедине. Наступит и его время; а сейчас было её. Их прильнувшие друг к другу руки притянули её поближе к его высокому боку.
Немного погодя, сидя на заднем ряду в кинотеатре, когда желтоватые стрелки часов неумолимо подползали к шести, она склонила голову на его широкое плечо и его прохладная белая щека прижалась к её щеке.
– Я обрекаю себя на множество мук! – прошептал он. В темноте она поймала задумчивый взгляд его черных глаз и постаралась придать ему уверенности ответным взором.
– Я принимаю всё слишком близко к сердцу, – продолжил он. – И разве, черт возьми, мы можем вообще что-нибудь друг для друга значить?
Она ничего не ответила. Вместо этого она позволила себе окунуться в знакомую атмосферу любовного подъема, течения и полёта, одним лишь пожатием руки притянув его к себе из его далекой и одинокой дали.
– А что скажет твоя жена, если я соглашусь на роль в твоей пьесе? – прошептала она.
А в это же самое время на вокзале в Лейк-Форрест блудного отца Жозефины встречала супруга.
– В городе просто адская жара, – сказал он. – Ну и денёк выдался!
– Она пришла?
– Да, и с первого взгляда стало ясно, что обедать её можно вести только в «Ля-Гранж». Чтобы сохранить хоть остаток репутации!
– Всё улажено?
– Да. Она согласилась оставить Билла в покое и перестать называть себя его женой, если мы всю жизнь будем ей платить три сотни в месяц. Твоему отличающемуся крайне специфическим вкусом братцу я отправил телеграмму на Гавайи, чтобы он собирался домой.
– Бедный Билл! – вздохнула миссис Перри.
Три дня спустя в вечерней прохладе Жозефина заговорила с отцом, который вышел на веранду.
– Папа, а ты никогда не думал вложиться в постановку пьесы?
– Да нет, я об этом как-то никогда не думал. Но мне всегда хотелось написать какую-нибудь пьесу. А что, Дженни Макри со своим концертом села на мель?
Жозефина в нетерпении щелкнула язычком.
– Я в этом концерте участвовать не собираюсь! Речь идёт о попытке создать нечто прекрасное. И я хочу задать тебе лишь один вопрос: что может тебе помешать профинансировать эту постановку?
– Помешать мне?
– Да? Что могло бы?
– Но ты не даешь мне времени всё обдумать!
– Смею надеяться, что ты не будешь возражать, если твои деньги пойдут на достойное дело!
– А что за пьеса? – Он уселся рядом с ней, и она чуть-чуть от него отодвинулась.
– Мама знакома с некоторыми из попечителей, так что всё в полном порядке. Но человек, от которого зависит финансирование, очень ограниченный и желает внести много изменений, которые всё испортят; поэтому нужен другой меценат.
– О чём пьеса?
– О, пьеса просто отличная, не беспокойся, – уверила она его. – Её автор жив и здоров, хотя пьеса уже стала неотъемлемой частью американской литературы.
Отец задумался.
– Ну что ж, если ты собираешься в ней играть, и твоя мать не возражает, я готов дать пару сотен.
– Пару сотен? – воскликнула она. – От тебя? От человека, который ходит и швыряет деньги направо-налево? Требуется никак не меньше тысячи!
– Это я-то? Швыряю деньги налево-направо? – переспросил он. – Да что ты такое, прости господи, говоришь?
– Ты отлично знаешь, о чем я! – Ей померещилось, что он на мгновение опустил глаза, что его голос прозвучал неуверенно, когда он произнёс:
– Если ты о том, как мы живем, то мне кажется, что в этом меня упрекать не совсем тактично.
– Я не об этом! – Жозефина заколебалась; затем, даже не раздумывая, она отважилась на шантаж: – Мне кажется, что тебе не придется по вкусу, если я стану мараться, обсуждая…
Из дома донесся звук шагов миссис Перри, и Жозефина быстро встала. На дорожке у дома показался автомобиль.
– Надеюсь, сегодня ты ляжешь спать не поздно! – сказала мать.
– Лилиан с ребятами должны заехать.
Перед тем, как машина проехала мимо, Жозефина и отец обменялись резкими враждебными взглядами.
На небе была полная луна, и было светло, как днем. Жозефина сидела на ступеньках веранды, прислушиваясь к суматохе бессонных птиц, бряцанью мывшихся на кухне тарелок, к печальному гудку экспресса Чикаго-Милуоки. Спокойная и тихая, она сидела и ждала телефонного звонка; он не мог увидеть её здесь, так что она смотрела на себя за него – и это было почти одно и то же.
Она думала о ближайшем будущем со всеми великолепными перспективами – премьера, и в зале перешёптываются: «Вы тоже узнали? Это же дочь Перри!». И вот занавес, бурные аплодисменты, и она сама, с охапкой цветов, ведёт вперед высокого, застенчивого мужчину, который объявляет: «Я всем обязан ей!». И в зале виднеется искаженное яростью лицо миссис Макри, и исполненное раскаяния лицо мисс Брейретон, директрисы школы, которая случайно оказалась в городе. «Ах, если бы я только знала о том, что у неё талант, я никогда бы так не поступила!». Со всех сторон радостные и шумные возгласы: «Молодая и величайшая американская актриса!».
Затем постановку переносят в театр побольше; огромные, броские, электрические буквы: ЖозефинА ПЕРРИ в НЕГРИТЯНСКОМ ПОГРОМЕ. «Нет, папа, в школу я больше не вернусь. Вот моё образование, вот мой дебют!». А отец ответит: «Ну что ж, девочка моя, должен признать, что деньги я вложил на редкость удачно!».
И если на последнем этапе этих мечтаний фигура Джона Бейли уходила на второй план, то это было лишь потому, что мечты устремлялись во всё более и более туманные дали, всегда возвращаясь к премьере, где всё начиналось сначала.
Пришли Лилиан, Тревис и Эд, но она едва заметила их присутствие, прислушиваясь, не звонит ли телефон? Они уселись, как и всегда, в ряд на ступеньках, и лето окружало, окутывало и накрывало их с головой. Но они взрослели, и привычные схемы рушились; их поглощал тайный зов их собственных судеб, и было не важно, дружелюбно ли звучали их голоса, и сколь знакомо звучал их смех в тишине. Беседа о теннисном турнире навеяла на Жозефину скуку, сменившуюся раздражением; она сказала Трэвису Де-Коппету, что от него пахнет луком.
– Я никогда не ем лук перед репетициями! – ответил он.
– Но тебе не придется репетировать со мной, потому что я выступать не буду! Я слегка устала от: «А вот перед вами весёлые девчонки, которые умеют играть в гольф! Ура!».
Зазвонил телефон; она извинилась и ушла в дом.
– Ты одна?
– Зашли знакомые, друзья детства.
– Не вздумай никого целовать! Ох, нет – я хотел сказать, целуй кого хочешь!
– Никого не хочу, – она почувствовала отражавшееся от трубки телефона тепло губ.
– Я звоню из телефона-автомата. Она заявилась ко мне в ужасном настроении, и я ушел.
Жозефина ничего не ответила; что-то внутри неё гасло, когда он начинал говорить о своей жене.
Когда она вернулась на крыльцо, почувствовавшие её рассеянность гости уже встали, собираясь уходить.
– Нет. Нам пора. Нам с тобой тоже скучно!
По дуговой дорожке вслед за машиной Эда прибыла родительская машина. Отец жестами показал, что хотел бы поговорить с дочерью наедине.
– Я не совсем понял, что ты говорила про «деньги налево-направо»? Ты что, связалась с социалистами?
– Я же сказала тебе, что мама знакома с некоторыми из…
– Но с кем познакомилась ты? С парнем, который написал пьесу?
– Да.
– Где ты его взяла?
– Да так, в одном месте.
– И он попросил тебя собрать деньги?
– Нет.
– Я должен поговорить с ним, а до этого советую тебе всё отложить. Пригласишь его на обед в воскресенье?
– Ладно, – неохотно согласилась она. – Но только если ты не станешь поддевать его насчет бедности и дешёвой одежды!
– Как ты могла подумать!
В следующее воскресенье Жозефина с глубокой тревогой подъехала в своём «родстере» к железнодорожной станции. Она испытала облегчение, увидев, что Джон подстригся и выглядел очень крупным, мощным и выделяющимся из толпы любителей тенниса, прибывшей на том же поезде. Но обнаружив, что он нервничает, она полчаса катала его по Лейк-Форест.
– А это чей дом? – постоянно спрашивал он. – А кто эти двое, о которых ты сейчас говорила?
– Ах, да не знаю я; просто люди какие-то. За обедом гостей не будет, только семья и ещё один парень, Говард Пейдж; мы с ним знакомы с детства.
– Ах, эти парни, с которыми ты знакома с детства! – вздохнул он. – И почему меня не было среди них?
– Но ты ведь не хочешь быть таким, как они? Ты хочешь стать лучшим в мире писателем.
В гостиной дома Перри Джон Бейли уставился на фотографию с подружками невесты с прошлогодней свадьбы сестры Жозефины. Затем прибыл Говард Пейдж, студент младшего курса из Нью-Хейвена, и они поговорили о теннисе: племянник миссис Макри выступал великолепно, и сегодня вечером в финале у него был отличный шанс на победу. Когда прямо перед обедом на первый этаж спустилась миссис Перри, Джон Бейли не смог удержаться, чтобы не развернуться к ней неожиданно спиной и не пройтись туда-сюда по комнате, притворяясь, что чувствует себя, как дома. В душе он был уверен, что он – лучше всех этих людей, и ему было невыносимо, что они об этом не догадываются.
Горничная позвала его к телефону, и Жозефина услышала, как он сказал в трубку: «Я ничего не мог поделать. Ты не имеешь права мне сюда звонить!». Именно из-за того, что его жена напомнила о своём существовании, Жозефина увернулась от его поцелуя, и вместо этого поместила его в свои платонические грезы, которые не развеются до тех пор, пока провидение его не освободит.
За обедом она с облегчением заметила, что Джон Бейли и её отец друг другу понравились. О негритянских погромах Джон знал всё, что только можно, и рассказывал блестяще, и Жозефина заметила, каким тощим и постным выглядел рядом с ним Говард Пейдж.
Джона Бейли вновь вызвали к телефону; на сей раз он покинул комнату с восклицанием, произнёс в трубку ровно три слова и резко повесил её на место.
Вернувшись за стол, он шепнул Жозефине:
– Не могла бы ты сказать горничной, чтобы она говорила, что меня нет, если она сюда ещё позвонит?
Жозефина принялась спорить с матерью:
– Я не понимаю, какой смысл устраивать дебют в свете, если вместо этого я могу стать актрисой?
– Да, зачем ей дебют? – согласился отец. – Разве мало она вращалась в нашем обществе?
– Но школу она закончить обязана! Там есть курс по искусству драмы, и каждый год там ставят пьесу.
– Да что они ставят? – с презрением спросила Жозефина. – Шекспира, или что-то вроде этого! Ты понимаешь, что прямо сейчас в Чикаго живет не меньше дюжины поэтов, которые лучше Шекспира?
Джон Бейли со смехом возразил:
– О, нет! Ну, разве что один…
– А мне кажется, что дюжина! – не сдавалась пылкая новообращенная.
– В йельском курсе Билли Фелпса… – начал было Говард Пейдж, но Жозефина с напором перебила:
– Как бы там ни было, я считаю, что не стоит дожидаться, пока человек умрет, чтобы воздать ему должное! Вот так вот, мама!
– Ничего подобного! – возразила миссис Перри. – Говард, разве я когда-нибудь так говорила?
– В йельском курсе Билли Фелпса… – вновь начал Говард, но на этот раз его перебил мистер Перри.
– Мы отклонились от темы. Этот юноша желает, чтобы моя дочь сыграла в его пьесе. И если в пьесе нет ничего низменного, я не возражаю.
– В йельском…
– Но я не желаю, чтобы Жозефина участвовала в чём-либо грязном!
– Грязном? – Жозефина пристально на него посмотрела. – А тебе не кажется, что и в Лейк-Форест прямо сейчас происходит немало грязного?
– Но ведь тебя это не касается? – ответил отец.
– Не касается? Неужели?
– Нет! – уверенно ответил отец. – Никакая грязь тебя не касается. А если и касается, то исключительно по твоей вине. – Он повернулся к Джону Бейли. – Как я понимаю, вы нуждаетесь в деньгах.
Джон вспыхнул.
– Да. Но не думайте…
– Да ничего страшного! Мы здесь уже много лет финансируем оперные постановки, и я вовсе не боюсь чего-нибудь лишь потому, что этого раньше не было. Мы знакомы с некоторыми дамами из вашего комитета, и я уверен, что они не станут заниматься какой-нибудь чепухой. Сколько вам нужно?
– Около двух тысяч долларов.
– Что ж, вы находите половину, а половину дам я – но есть два условия. Первое. Моё имя ни в коем случае не разглашается, и никакой шумихи вокруг имени моей дочери! Второе. Вы лично мне гарантируете, что она не будет играть какую-либо сомнительную роль, или произносить реплики, которые могли бы вызвать негодование её матери.
Джон Бейли задумался.
– Последнее условие – невыполнимое, – сказал он. – Я не знаю, что может вызвать негодование её матери. Никакой брани не будет, это точно. Ни слова во всей этой чертовой вещи!
Он медленно покраснел, услышав общий смех.
– Никакая грязь не пристанет к Жозефине, если только она не влезет в неё сама! – сказал мистер Перри.
– Я вас понимаю, – ответил Джон Бейли.
Обед закончился. Уже некоторое время миссис Перри поглядывала в сторону прихожей, откуда доносились громкие голоса.
– Давайте…
Едва они переступили порог гостиной, как появилась горничная, за которой следовал местный блюститель порядка в синей форменной одежде.
– Здравствуйте, мистер Келли! Хотите нас арестовать?
Келли неловко топтался.
– Здесь находится мистер Бейли?
Джон, который отошёл было подальше, резко развернулся.
– Что такое?
– Для вас есть важное известие. Вам пытались сюда дозвониться, но не получилось, так что они позвонили констеблю… Это я! – Он поклонился, а затем, продолжая с ним разговаривать, одновременно стал показывать ему кивками головы в направлении двери, желая продолжить разговор там, где их никто не услышит; но и оттуда его голос, пусть и приглушенный, был очень хорошо слышен всем в комнате.
– Больница св. Антония… Ваша жена разрезала оба запястья и включила газ… Вас ждут там как можно скорее… – Голос стал чуть громче, когда они проходили мимо двери: – Ещё не знают… Если на поезд не успеваете, воспользуйтесь моей машиной… – Теперь они оба вышли на улицу и быстро зашагали по дорожке. Жозефина увидела, как Джон споткнулся и неуклюже ухватился за створку ворот, а затем широкими шагами поспешил к маленькому автомобилю констебля. Блюстителю порядка даже пришлось прибавить шагу, чтобы за ним поспеть.
Через несколько минут, когда беда Джона Бейли удалилась на достаточное расстояние, общее ошеломление прошло и все снова стали вести себя, как нормальные люди. Мистер и миссис Перри тревожились о том, насколько сильно Жозефина ввязалась во всё это дело; затем они разозлились на Джона Бейли за то, что он пришёл к ним со своей надвигающейся катастрофой.
Мистер Перри спросил:
– Ты знала, что он женат?
Жозефина плакала; она сжала губы; отец избегал встречаться с ней глазами.
– Они не живут вместе, – прошептала она.
– Но она, кажется, знала, что он у нас!
– Но ведь он работает в газете? – сказала мать. – Вероятно, он сможет устроить так, чтобы об этом не писали? Или всё же тебе стоит что-нибудь предпринять, Герберт?
– Я как раз об этом думал.
Говард Пейдж неуклюже встал, не желая говорить, что он собирается на финал теннисного турнира. Мистер Перри проводил его до двери и несколько минут что-то ему горячо втолковывал; Говард кивал в ответ.
Прошло полчаса. К дому подъехало несколько гостей, но всем говорили, что дома никого нет. Жозефина почувствовала некую пульсацию в атмосфере жаркого летнего вечера; поначалу она решила, что это – жалость, затем – угрызения совести, но, в конце концов, она поняла, что это была за пульсация. «Мне нужно всё это от себя оттолкнуть, – вот что билось у неё в голове, – всё это не должно меня касаться. Его жену я видела лишь мельком. А он сказал мне…»
И в этот момент Джон Бейли стал удаляться всё дальше и дальше. Ведь он был всего лишь случайным знакомым – это был просто некто, рассказавший ей неделю назад о написанной им пьесе. А к Жозефине он не имел никакого отношения!
В четыре часа мистер Перри пошёл к телефону и позвонил в больницу св. Антония; информацию ему удалось получить только тогда, когда к телефону подошёл кто-то из начальства, с которым он был знаком. Оказавшись лицом к лицу со смертью, миссис Бейли позвонила в полицию, и они, как оказалось, успели. Она потеряла много крови, но больше никаких осложнений…
Теперь, испытав облегчение, родители рассердились на Жозефину – словно на ребенка, который мешкает, переходя через улицу прямо перед несущейся повозкой.
– Чего я не могу понять: зачем ты знакомишься с подобными людьми? С чего у тебя возникло желание узнать поближе чикагские окраины?
– Этому молодому человеку нечего здесь было делать! – беспощадно прогремел отец. – И он об этом прекрасно знал!
– Да кто он вообще такой? – громко потребовала ответа миссис Перри.
– Он сказал мне, что он – потомок Карла Великого! – ответила Жозефина.
Мистер Перри хмыкнул.
– Что ж, тогда нам здесь больше не нужно никаких потомков Карлов Великих! Молодежи лучше оставаться в своём кругу до тех пор, пока они не научатся различать своих и чужих. А ты – оставь в покое женатых мужчин!
Но Жозефина теперь вновь стала самой собой. Она встала и прищурилась.
– Ах, у меня от вас голова разболелась! – воскликнула она. – Ну, надо же, женатые мужчины! Как будто в мире мало женатых мужчин, встречающихся с женщинами за спиной у своих жен!
Не в силах вынести ещё одну сцену, миссис Перри удалилась. Как только она ушла, Жозефина, наконец, высказалась со всей откровенностью:
– Тебе ли говорить мне всё это?
– А теперь слушай меня внимательно! Ты уже говорила что-то подобное вчера, и слушать это ещё и сегодня мне нисколько не нравится. Что ты хочешь этим сказать?
– Видимо, тебе никогда ни с кем не приходилось обедать в отеле «Ля-Гранж»?
– В «Ля-Гранж»? – мало-помалу он стал догадываться, о чём идёт речь. – Но… – и он рассмеялся. Затем вдруг выругался и, быстро подойдя к подножию лестницы на второй этаж, позвал жену.
– Садись, – сказал он Жозефине. – Я сейчас расскажу тебе одну историю.
Через полчаса мисс Жозефина Перри покинула дом и отправилась на теннисный турнир. На ней было одно из новеньких осенних платьев: прямой крой, но с пышной юбкой и с пушистыми белыми манжетами. Встреченные ею прямо у трибун знакомые рассказали, что племянник миссис Макри проигрывает чемпиону прошлого года, и это заставило её с некоторым сожалением вспомнить о миссис Макри и своём решении по поводу концерта. Все сочтут странным, если она не будет выступать.
Когда она вошла на трибуну, вдруг раздался взрыв аплодисментов; турнир закончился. Вокруг победителя и побежденного на центральном корте образовалась толпа, и она пошла туда, и в вихре толпы её унесло вперед, и она оказалась лицом к лицу с племянником миссис Макри. Но она оказалась на должной высоте. С самой печальной и обезоруживающей улыбкой, словно она день за днем следила за всеми его успехами и желала ему победы, она протянула ему руку и произнесла своим чистым и чувственным голосом:
– Мы все ужасно сожалеем!
На мгновение в возбуждённой толпе воцарилась тишина. Скромно, полностью сознавая магию своего обаяния, Жозефина отошла, заметив, что племянник миссис Макри глядит на неё круглыми глазами, разинув рот; и вдруг раздался взрыв смеха. Рядом с ней появился Тревис Де-Коппет.
– Ну, ты даешь! – воскликнул он.
– А что такое? Что?
– «Сожалеем»?! Да ведь он выиграл! Я ещё никогда не видел столь блестящей победы!
Так что в итоге на концерте Жозефина сидела в зале с семьей. Осматривая публику во время действия, она увидела, что на галерке стоит Джон Бейли. Он выглядел очень печальным, и ей стало его жаль – она понимала, что сюда он пришёл лишь в надежде увидеть её. По крайней мере, он видит, что она не позорит себя всякими глупостями на сцене.
А затем приглушили свет, и у неё захватило дыхание; оркестр заиграл быструю мелодию, и на вершине построенной на сцене лестницы Тревис Де-Коппет, в белом сатиновом костюме, вывел под свет софитов блестящую блондинку в платье цвета осенних листьев. Это была Мадлен Денби, и это была та самая роль, которую должна была играть Жозефина. Когда начался теплый дождик дружеских аплодисментов, Жозефина подумала: лишь сиюминутное и блестящее настоящее обладает значением, и поэтому она, отныне и навеки, будет связывать свою судьбу лишь с богатыми и сильными мира сего.
Оригинальный текст: A Snobbish Story, by F. Scott Fitzgerald.